Неточные совпадения
Есть
против этого средства, если уж это действительно, как он говорит, у него природный запах: можно ему посоветовать есть лук, или чеснок, или что-нибудь
другое.
В одной письме развивает мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жизни, по тому одному, что они градоначальники; в
другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание, так как в загробной жизни они
против всякого
другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили
друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город, который очутился как раз посередке между враждующими лагерями.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его
против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря
другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Взгляни на древо — и там усмотришь некоторый сук больший и
против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не тот нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому
другому смертному, бессильно борющийся
против неизбежной гибели, а словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его восторга.
«Да вот и эта дама и
другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и
против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал или сам придумывал опровержения
против других учений, в особенности
против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то же.
— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг совсем
другое. Может быть я
против воли…
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась
против других и перестала обвинять себя.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать
против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на
другой день.
Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна
против другой, хлопают в ладоши и поют.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну,
другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор
против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, — ей захочется вдвое более.
Инспектор врачебной управы вдруг побледнел; ему представилось бог знает что: не разумеются ли под словом «мертвые души» больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в
других местах от повальной горячки,
против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия.
Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя
друг в
друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один
против другого по обеим сторонам зеркала.
— А, если хорошо, это
другое дело: я
против этого ничего, — сказал Манилов и совершенно успокоился.
В
другом месте мужики взбунтовались
против помещиков и капитан-исправников.
Чтобы дело шло беспрепятственней, он склонил и
другого чиновника, своего товарища, который не устоял
против соблазна, несмотря на то что волосом был сед.
Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один
против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски.
Сажают прямо
против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух
друзейНе слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял
против нее на
другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
— Я видел, видел! — кричал и подтверждал Лебезятников, — и хоть это
против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку,
другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
Нет-с, а так, в виде факта, примерчик осмелюсь представить, — так вот считай я, например, того,
другого, третьего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я и улики
против него имел-с?
К Дронову он пошел нарочно пораньше, надеясь застать Таисью одну, но там уже сидели за столом Хотяинцев и Говорков один
против другого и наполняли комнату рычанием и визгом.
Все это жило в нем как будто
против его воли и — неглубоко, где-то под кожей, а глубже была пустота, ожидающая наполнения
другим содержанием.
У окна сидел и курил человек в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека
против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно,
другой — чмокая с сожалением и сердито.
— Языческая простота! Я сижу в ресторане, с газетой в руках,
против меня за
другим столом — очень миленькая девушка. Вдруг она говорит мне: «Вы, кажется, не столько читаете, как любуетесь моими панталонами», — она сидела, положив ногу на ногу…
Но люди, стоявшие прямо
против фронта, все-таки испугались, вся масса их опрокинулась глубоко назад, между ею и солдатами тотчас образовалось пространство шагов пять, гвардии унтер-офицер нерешительно поднял руку к шапке и грузно повалился под ноги солдатам, рядом с ним упало еще трое, из толпы тоже, один за
другим, вываливались люди.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по
другую сторону его
против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
— При чем здесь — за что? — спросил Лютов, резко откинувшись на спинку дивана, и взглянул в лицо Самгина обжигающим взглядом. — За что — это от ума. Ум —
против любви…
против всякой любви! Когда его преодолеет любовь, он — извиняется: люблю за красоту, за милые глаза, глупую — за глупость. Глупость можно окрестить
другим именем… Глупость — многоименна…
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но
против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы
друг другу.
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу
против чужих мыслей,
против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою тень, свое эхо, но и та и
другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот раз.
Сидели в большой полутемной комнате,
против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос,
другое — открытую ладонь.
Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на
другой эстраде,
против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
«Это — опасное уменье, но — в какой-то степени — оно необходимо для защиты
против насилия враждебных идей, — думал он. — Трудно понять, что он признает, что отрицает. И — почему, признавая одно, отрицает
другое? Какие люди собираются у него? И как ведет себя с ними эта странная женщина?»
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем,
против его воли, говорил
другой человек. И возникало опасение, что этот
другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
— Революция направлена
против безответственных, — вполголоса, но твердо говорил Иноков. Возразить ему Самгин не успел — подошел Макаров, сердито проворчал, что полиция во всех странах одинаково глупа, попросил папиросу. Элегантно одетый, стройный, седовласый, он зажег спичку, подержал ее вверх огнем, как свечу, и, не закурив папиросу, погасил спичку, зажег
другую, прислушиваясь к тихим голосам женщин.
— Он хотел. Но, должно быть, иногда следует идти
против одного сильного желания, чтоб оно не заглушило все
другие. Как вы думаете?
За
другим столом лениво кушала женщина с раскаленным лицом и зелеными камнями в ушах,
против нее сидел человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
Говорил Дронов пренебрежительно, не очень охотно, как будто от скуки, и в словах его не чувствовалось озлобления
против полупьяных шумных людей. Характеризовал он литераторов не своими словами, а их же мнениями
друг о
друге, высказанными в рецензиях, пародиях, эпиграммах, анекдотах.
— Правильно. Есть Макаров — ваш приятель, но эта фамилия нередкая. Кстати: тоже, вероятно, уже переехал границу в
другом пункте. Ну, я ухожу. Нужно бы потолковать с вами, а? Вы не
против?
— Никаких
других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если
против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
— Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня
друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи
против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
Лютов ткнул в грудь свою,
против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье,
другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал...
Бальзаминов. Извольте, маменька!
Другой бы сын, получивши такое богатство-то, с матерью и говорить не захотел; а я, маменька, с вами об чем угодно, я гордости не имею
против вас. Нужды нет, что я богат, а я к вам с почтением. И пусть все это знают. С
другими я разговаривать не стану, а с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)
Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее,
против ее власти, становился и сиял образ этой
другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями — счастья с Штольцем…
— Ты выйдешь с громадным опытом, закаленная
против всяких
других бурь…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он,
против воли, группировал фигуры, давал положение тому,
другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Она, пока Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване,
против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна
другую, видели, что ни та, ни
другая не спит.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу,
другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу
против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на
другую дорогу.